Бесы Федор Михайлович Достоевский Страница: 13

- Эту муху я точно вижу.

- Я вам говорю, я приехала и прямо на интригу наткнулась. Вы ведь читали сейчас письмо Дроздовой, что могло быть яснее? Что же застаю? Сама же эта дура Дроздова, - она всегда только дурой была, - вдруг смотрит вопросительно! зачем, дескать, я приехала? Можете представить, как я была удивлена! Гляжу, а тут финтит эта Лембке и при ней этот кузен, старика Дроздова племянник - все ясно! Разумеется, я мигом все переделала, и Прасковья опять на моей стороне, но интрига, интрига!

- Которую вы однако же победили. О, вы Бисмарк!

- Не будучи Бисмарком, я способна однако же рассмотреть фальшь и глупость где встречу. Лембке, это - фальшь, а Прасковья - глупость. Редко я встречала более раскисшую женщину, и вдобавок ноги распухли, и вдобавок добра. Что может быть глупее глупого добряка?

- Злой дурак, ma bonne amie, злой дурак еще глупее, - благородно оппонировал Степан Трофимович.

- Вы может быть и правы, вы ведь Лизу помните?

- Charmante enfant!

- Но теперь уже не enfant, а женщина и женщина с характером. Благородная и пылкая, и люблю в ней, что матери не спускает, доверчивой дуре. Тут из-за этого кузена чуть не вышла история.

- Ба, да ведь и в самом деле он Лизавете Николаевне совсем не родня... Виды что ли имеет?

- Видите, это молодой офицер, очень неразговорчивый, даже скромный. Я всегда желаю быть справедливою. Мне кажется, он сам против всей этой интриги и ничего не желает, а финтила только Лембке. Очень уважал Nicolas. Вы понимаете, все дело зависит от Лизы, но я ее в превосходных отношениях к Nicolas оставила, я он сам обещался мне непременно приехать к нам в ноябре. Стало быть интригует тут одна Лембке, а Прасковья только слепая женщина. Вдруг говорит мне, что все мои подозрения - фантазия; я в глаза ей отвечаю, что она дура. Я на страшном суде готова подтвердить! И если бы не просьбы Nicolas, чтоб я оставила до времени, то я бы не уехала оттуда, не обнаружив эту фальшивую женщину. Она у графа К. чрез Nicolas заискивала, она сына с матерью хотела разделить. Но Лиза на нашей стороне, а с Прасковьей я сговорилась. Вы знаете, ей Кармазинов родственник?

- Как? Родственник мадам фон-Лембке?

- Ну да, ей. Дальний.

- Кармазинов, нувеллист?

- Ну да, писатель, чего вы удивляетесь? Конечно, он сам себя почитает великим. Надутая тварь! Она с ним вместе приедет, а теперь там с ним носится. Она намерена что-то завести здесь, литературные собрания какие-то. Он на месяц приедет, последнее имение продавать здесь хочет. Я чуть было не встретилась с ним в Швейцарии и очень того не желала. Впрочем надеюсь, что меня-то он удостоит узнать. В старину ко мне письма писал, в доме бывал. Я бы желала, чтобы вы получше одевались, Степан Трофимович; вы с каждым днем становитесь так неряшливы... О, как вы меня мучаете! Что вы теперь читаете?

- Я... я...

- Понимаю. По-прежнему приятели, по-прежнему попойки, клуб и карты, и репутация атеиста. Мне эта репутация не нравится, Степан Трофимович. Я бы не желала, чтобы вас называли атеистом, особенно теперь не желала бы. Я и прежде не желала, потому что ведь все это одна только пустая болтовня. Надо же наконец сказать.

- Mais, ma chиre...

- Слушайте, Степан Трофимович, во всем ученом я конечно пред вами невежда, но я ехала сюда и много о вас думала. Я пришла к одному убеждению.

- К какому же?

- К такому, что не мы одни с вами умнее всех на свете, а есть и умнее нас.

- И остроумно, и метко. Есть умнее, значит, есть и правее нас, стало быть и мы можем ошибаться, не так ли? Mais, ma bonne amie, положим, я ошибусь, но ведь имею же я мое всечеловеческое, всегдашнее, верховное право свободной совести? Имею же я право не быть ханжей и изувером, если того хочу, а за это естественно буду разными господами ненавидим до скончания века. Et puis, comme on trouve toujours plus de moines que de raison, и так как я совершенно с этим согласен...

- Как, как вы сказали?

- Я сказал: on trouve toujours plus de moines que de raison , и так как я с этим...

- Это верно не ваше; вы верно откудова-нибудь взяли?

- Это Паскаль сказал.

- Так я и думала... что не вы! Почему вы сами никогда так не скажете, так коротко и метко, а всегда так длинно тянете? Это гораздо лучше, чем давеча про административный восторг...

- Ma foi, chиre... почему? Во-первых, потому, вероятно, что я все-таки не Паскаль et puis... во-вторых, мы, русские, ничего не умеем на своем языке сказать... По крайней мере до сих пор ничего еще не сказали...

- Гм! Это может быть и не правда. По крайней мере вы бы записывали и запоминали такие слова, знаете, в случае разговора... Ах, Степан Трофимович, я с вами серьезно, серьезно ехала говорить!

- Chиre, chиre amie!

- Теперь, когда все эти Лембки, все эти Кармазиновы... О боже, как вы опустились! О, как вы меня мучаете!.. Я бы желала, чтоб эти люди чувствовали к вам уважение, потому что они пальца вашего, вашего мизинца не стоят, а вы как себя держите! Что они увидят? Что я им покажу? Вместо того, чтобы благородно стоять свидетельством, продолжать собою пример, вы окружаете себя какою-то сволочью, вы приобрели какие-то невозможные привычки, вы одряхлели, вы не можете обойтись без вина и без карт, вы читаете одного только Поль-де-Кока и ничего не пишете, тогда как все они там пишут; все ваше время уходит на болтовню. Можно ли, позволительно ли дружиться с такою сволочью, как ваш неразлучный Липутин?

- Почему же он мой и неразлучный? - робко протестовал Степан Трофимович.

- Где он теперь? - строго и резко продолжала Варвара Петровна.

- Он... он вас беспредельно уважает и уехал в С-к, после матери получить наследство.

- Он, кажется, только и делает что деньги получает. Что Шатов? Все то же?

- Irascible, mais bon.

- Терпеть не могу вашего Шатова; и зол, и о себе много думает!

- Как здоровье Дарьи Павловны?

- Вы это про Дашу? Что это вам вздумалось? - любопытно поглядела на него Варвара Петровна. - Здорова, у Дроздовых оставила... Я в Швейцарии что-то про вашего сына слышала, дурное, а не хорошее.

- Oh, c'est une histoire bien bкte! Je vous attendais, ma bonne amie, pour vous raconter...

- Довольно, Степан Трофимович, дайте покой; измучилась. Успеем наговориться, особенно про дурное. Вы начинаете брызгаться, когда засмеетесь, это уже дряхлость какая-то! И как странно вы теперь стали смеяться... Боже, сколько у вас накопилось дурных привычек! Кармазинов к вам не поедет! А тут и без того всему рады... Вы всего себя теперь обнаружили. Ну довольно, довольно, устала. Можно же наконец пощадить человека!

Степан Трофимович "пощадил человека", но удалился в смущении.

Глава V

Дурных привычек действительно завелось у нашего друга не мало, особенно в самое последнее время. Он видимо и быстро опустился, и это правда, что он стал неряшлив. Пил больше, стал слезливее и слабее нервами; стал уж слишком чуток к изящному. Лицо его получило странную способность изменяться необыкновенно быстро, с самого, например, торжественного выражения на самое смешное и даже глупое. Не выносил одиночества и беспрерывно жаждал, чтоб его поскорее развлекли. Надо было непременно рассказать ему какую-нибудь сплетню, городской анекдот и при том ежедневно новое. Если же долго никто не приходил, то он тоскливо бродил по комнатам, подходил к окну, в задумчивости жевал губами, вздыхал глубоко, а под конец чуть не хныкал. Он все что-то предчувствовал, боялся чего-то, неожиданного, неминуемого; стал пуглив; стал большое внимание обращать на сны.

Весь день этот и вечер провел он чрезвычайно грустно, послал за мной, очень волновался, долго говорил, долго рассказывал, но все довольно бессвязно. Варвара Петровна давно уже знала, что он от меня ничего не скрывает. Мне показалось наконец, что его заботит что-то особенное и такое, чего пожалуй он и сам не может представить себе. Обыкновенно прежде, когда мы сходились наедине и он начинал мне жаловаться, то всегда почти, после некоторого времени, приносилась бутылочка и становилось гораздо утешнее. В этот раз вина не было, и он видимо подавлял в себе неоднократное желание послать за ним.

- И чего она все сердится! - жаловался он поминутно, как ребенок. - Tous les hommes de gйnie et de progrиs en Russie йtaient, sont et seront toujours des картежники et des пьяницы, qui boivent en zapoy... а я еще вовсе не такой картежник и не такой пьяница... Укоряет, зачем я ничего не пишу? Странная мысль!.. Зачем я лежу? Вы, говорит, должны стоять "примером и укоризной". Mais, entre nous soit dit, что же и делать человеку, которому предназначено стоять "укоризной", как не лежать, - знает ли она это?

- Петр Степаныч - астролом и все божии планиды узнал, а и он критике подвержен. Я пред вами, сударь, как пред истинным, потому об вас многим наслышаны. Петр Степанович - одно, а вы, сударь, пожалуй, что и другое. У того коли сказано про человека: подлец, так уж кроме подлеца он про него ничего и не ведает. Али сказано - дурак, так уж кроме дурака у него тому человеку и звания нет. А я, может, по ... Далее

Великий писатель квартировал в доме своей сестры, жены камергера и помещицы; оба они, и муж и жена благоговели пред знаменитым родственником, но в настоящий приезд его находились оба в Москве, к великому их сожалению, так что принять его имела честь старушка, очень дальняя и бедная родственница камергера, проживавшая в доме и давно уже заведывавшая всем домашним хозяйством. Весь дом заходил на ... Далее

Но все бы это ничего, и кто не знает авторских предисловий? Хотя замечу, при малой образованности нашей публики и при раздражительности задних рядов, это все могло повлиять. Ну не лучше ли было бы прочитать маленькую повесть, крошечный рассказик в том роде, как он прежде писывал, - то-есть хоть обточенно и жеманно, но иногда с остроумием? Этим было бы все спасено. Нет-с, не тут-то было! Началась ... Далее