Бесы Федор Михайлович Достоевский Страница: 89

- Вы правы, господин служащий офицер, - резко оборотился к нему Шигалев, - и всего более тем, что употребили слово отчаяние. Да, я приходил к отчаянию; тем не менее все, что изложено в моей книге, - незаменимо, и другого выхода нет; никто ничего не выдумает. И потому спешу, не теряя времени, пригласить все общество, по выслушании моей книги в продолжение десяти вечеров, заявить свое мнение. Если же члены не захотят меня слушать, то разойдемся в самом начале, - мужчины чтобы заняться государственною службой, женщины в свои кухни, потому что, отвергнув книгу мою, другого выхода они не найдут. Ни-ка-кого! Упустив же время, повредят себе, так как потом неминуемо к тому же воротятся.

Началось движение: "Что он, помешанный что ли?" раздались голоса.

- Значит, все дело в отчаянии Шигалева, - заключил Лямшин, - а насущный вопрос в том: быть или не быть ему в отчаянии?

- Близость Шигалева к отчаянию есть вопрос личный, - заявил гимназист.

- Я предлагаю вотировать, на сколько отчаяние Шигалева касается общего дела, а с тем вместе, стоит ли слушать его или нет? - весело решил офицер.

- Тут не то-с, - ввязался наконец хромой. Вообще он говорил с некоторой, как бы насмешливою улыбкой, так что пожалуй трудно было и разобрать, искренно он говорит или шутит. - Тут, господа, не то-с. Г. Шигалев слишком серьезно предан своей задаче и притом слишком скромен. Мне книга его известна. Он предлагает, в виде конечного разрешения вопроса - разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться в роде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, в роде как бы первобытного рая, хотя впрочем и будут работать. Меры, предлагаемые автором для отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо, посредством перевоспитания целых поколений, весьма замечательны, основаны на естественных данных и очень логичны. Можно не согласиться с иными выводами, но в уме и в знаниях автора усумниться трудно. Жаль, что условие десяти вечеров совершенно несовместимо с обстоятельствами, а то бы мы могли услышать много любопытного.

- Неужели вы серьезно? - обратилась к хромому m-me Виргинская, в некоторой даже тревоге. - Если этот человек, не зная куда деваться с людьми, обращает их девять десятых в рабство? Я давно подозревала его.

- То-есть вы про вашего братца? - спросил хромой.

- Родство? Вы смеетесь надо мною или нет?

- И кроме того работать на аристократов и повиноваться им как богам, это подлость! - яростно заметила студентка.

- Я предлагаю не подлость, а рай, земной рай, и другого на земле быть не может, - властно заключил Шигалев.

- А я бы вместо рая, - вскричал Лямшин, - взял бы этих девять десятых человечества, если уж некуда с ними деваться, и взорвал их на воздух, а оставил бы только кучку людей образованных, которые и начали бы жить-поживать по-ученому.

- Так может говорить только шут! - вспыхнула студентка.

- Он шут, но полезен, - шепнула ей m-me Виргинская.

- И может быть это было бы самым лучшим разрешением задачи! - горячо оборотился Шигалев к Лямшину; - вы конечно и не знаете, какую глубокую вещь удалось вам сказать, господин веселый человек. Но так как ваша идея почти невыполнима, то и надо ограничиться земным раем, если уж так это назвали.

- Однако порядочный вздор! - как бы вырвалось у Верховенского. Впрочем он, совершенно равнодушно и не подымая глаз, продолжал обстригать свои ногти.

- Почему же вздор-с? - тотчас же подхватил хромой, как будто так и ждал от него первого слова, чтобы вцепиться. - Почему же именно вздор? Г. Шигалев отчасти фанатик человеколюбия; но вспомните, что у Фурье, у Кабета особенно и даже у самого Прудона есть множество самых деспотических и самых фантастических предрешений вопроса. Г. Шигалев даже может быть гораздо трезвее их разрешает дело. Уверяю вас, что, прочитав книгу его, почти невозможно не согласиться с иными вещами. Он, может быть, менее всех удалился от реализма, и его земной рай - есть почти настоящий, тот самый, о потере которого вздыхает человечество, если только он когда-нибудь существовал.

- Ну я так и знал, что нарвусь, - пробормотал опять Верховенский.

- Позвольте-с, - вскипал все более и более хромой, разговоры и суждения о будущем социальном устройстве - почти настоятельная необходимость всех мыслящих современных людей. Герцен всю жизнь только о том и заботился. Белинский, как мне достоверно известно, проводил целые вечера с своими друзьями, дебатируя и предрешая заранее даже самые мелкие так-сказать кухонные подробности в будущем социальном устройстве.

- Даже с ума сходят иные, - вдруг заметил майор.

- Все-таки хоть до чего-нибудь договориться можно, чем сидеть и молчать в виде диктаторов, - прошипел Липутин, как бы осмеливаясь наконец начать нападение.

- Я не про Шигалева сказал, что вздор, - промямлил Верховенский. - Видите, господа, - приподнял он капельку глаза, - по-моему, все эти книги, Фурье, Кабеты, все эти "права на работу", Шигалевщина - все это в роде романов, которых можно написать сто тысяч. Эстетическое препровождение времени. Я понимаю, что вам здесь в городишке скучно, вы и бросаетесь на писанную бумагу.

- Позвольте-с, - задергался на стуле хромой, - мы хоть и провинциалы и уж конечно достойны тем сожаления, но однако же знаем, что на свете покамест ничего такого нового не случилось, о чем бы нам плакать, что проглядели. Нам вот предлагают, чрез разные подкидные листки иностранной фактуры, сомкнуться и завести кучки с единственною целию всеобщего разрушения, под тем предлогом, что как мир ни лечи, все не вылечишь, а срезав радикально сто миллионов голов и тем облегчив себя, можно вернее перескочить через канавку. Мысль прекрасная, без сомнения, но по крайней мере столь же несовместимая с действительностию, как и "Шигалевщина", о которой вы сейчас отнеслись так презрительно.

- Ну да я не для рассуждений приехал, - промахнулся значительным словцом Верховенский и, как бы вовсе не замечая своего промаха, - подвинул к себе свечу, чтобы было светлее.

- Жаль-с, очень жаль, что не для рассуждений приехали, и очень жаль, что вы так теперь заняты своим туалетом.

- А чего вам мой туалет?

- Сто миллионов голов так же трудно осуществить как и переделать мир пропагандой. Даже может быть и труднее, особенно если в России, - рискнул опять Липутин.

- На Россию-то теперь и надеются, - проговорил офицер.

- Слышали мы и о том, что надеются, - подхватил хромой. - Нам известно, что на наше прекрасное отечество обращен таинственный index, как на страну наиболее способную к исполнению великой задачи. Только вот что-с: в случае постепенного разрешения задачи пропагандой я хоть что-нибудь лично выигрываю, ну хоть приятно поболтаю, а от начальства так и чин получу за услуги социальному делу. А во втором, в быстром-то разрешении посредством ста миллионов голов, мне-то собственно какая будет награда? Начнешь пропагандировать, так еще пожалуй язык отрежут.

- Вам непременно отрежут, - сказать Верховенский.

- Видите-с. А так как при самых благоприятных обстоятельствах раньше пятидесяти лет, ну тридцати, такую резню не докончишь, потому что ведь не бараны же те-то, пожалуй я не дадут себя резать, - то не лучше ли, собравши свой скарб, переселиться куда-нибудь за тихие моря на тихие острова я закрыть там свои глаза безмятежно? Поверьте-с, - постучал он значительно пальцем по столу, - вы только эмиграцию такою пропагандой вызовете, а более ничего-с!

Он закончил видимо торжествуя. Это была сильная губернская голова. Липутин коварно улыбался, Виргинский слушал несколько уныло, остальные все с чрезвычайным вниманием следили за спором, особенно дамы и офицеры. Все понимали, что агента ста миллионов голов приперли к стене, и ждали, что из этого выйдет.

- Это вы впрочем хорошо сказали, - еще равнодушнее чем прежде, даже как бы со скукой промямлил Верховенский. - Эмигрировать - мысль хорошая. Но все-таки, если несмотря на все явные невыгоды, которые вы предчувствуете, солдат на общее дело является все больше и больше с каждым днем, то и без вас обойдется. Тут, батюшка, новая религия идет взамен старой, оттого так много солдат и является, и дело это крупное. А вы эмигрируйте! И знаете, я вам советую в Дрезден, а не на тихие острова. Во-первых, это город, никогда не видавший никакой эпидемии, а так как вы человек развитый, то наверно смерти боитесь, во-вторых, близко от русской границы, так что можно скорее получать из любезного отечества доходы; в-третьих, заключает в себе так-называемые сокровища искусств, а вы человек эстетический, бывший учитель словесности, кажется; ну и наконец, заключает в себе свою собственную карманную Швейцарию - это уж для поэтических вдохновений, потому наверно стишки пописываете. Одним словом, клад в табатерке!

И наконец-то все объяснилось! В два часа пополуночи, арестант, дотоле удивительно спокойный и даже заснувший, вдруг зашумел, стал неистово бить кулаками в дверь, с неестественною силой оторвал от оконца в дверях железную решетку, разбил стекло и изрезал себе руки. Когда караульный офицер прибежал с командой и ключами и велел отпереть каземат, чтобы броситься на взбесившегося и связать его, то ... Далее

- Блюм. Именно он так и назвался. Vous le connaissez? Quelque chose d'hйbйtй et de trиs content dans la figure, pourtant trиs sйvиre, roide et sйrieux. Фигура из полиции, из повинующихся, je m'y connais. Я спал еще, и вообразите, он попросил меня "взглянуть" на мои книги и рукописи, oui, je m'en souviens, il a employй ce mot. Он меня не арестовал, а только книги... Il se ... Далее

- Да, да... Я чувствую, что я очень хорошо говорю. Я буду говорить им очень хорошо, но, но что же я хотел-было главного сказать? Я все сбиваюсь и не помню... Позволите ли вы мне не расставаться с вами? Я чувствую, что ваш взгляд и... я удивляюсь даже вашей манере: вы простодушны, вы говорите слово-ерс и опрокидываете чашку на блюдечко... с этим безобразным кусочком; но в вас есть нечто ... Далее