Преступление и наказание Федор Михайлович Достоевский Страница: 22

Окончательно разбудил его сильный стук в двери.

- Да отвори, жив аль нет? И все-то он дрыхнет! - кричала Настасья, стуча кулаком в дверь, - целые дни-то деньские, как пес, дрыхнет! Пес и есть! Отвори, что ль. Одиннадцатый час.

- А може, и дома нет! - проговорил мужской голос.

"Ба! это голос дворника... Что ему надо?"

Он вскочил и сел на диване. Сердце стучало так, что даже больно стало.

- А крюком кто ж заперся? - возразила Настасья, - ишь, запирать стал!

Самого, что ль, унесут? Отвори, голова, проснись!

"Что им надо? Зачем дворник? Все известно. Сопротивляться или отворить? Пропадай..."

Он привстал, нагнулся вперед и снял крюк.

Вся его комната была такого размера, что можно было снять крюк, не вставая с постели.

Так и есть: стоят дворник и Настасья.

Настасья как-то странно его оглянула. Он с вызывающим и отчаянным видом взглянул на дворника. Тот молча протянул ему серую, сложенную вдвое бумажку, запечатанную бутылочным сургучом.

- Повестка, из конторы, - проговорил он, подавая бумагу.

- Из какой конторы?..

- В полицию, значит, зовут, в контору. Известно, какая контора.

- В полицию!.. Зачем?..

- А мне почем знать. Требуют, и иди. - Он внимательно посмотрел на него, осмотрелся кругом и повернулся уходить.

- Никак совсем разболелся? - заметила Настасья, не спускавшая с него глаз. Дворник тоже на минуту обернул голову. - Со вчерашнего дня в жару, - прибавила она.

Он не отвечал и держал в руках бумагу, не распечатывая.

- Да уж не вставай, - продолжала Настасья, разжалобясь и видя, что он спускает с дивана ноги. - Болен, так и не ходи: не сгорит. Что у те в руках-то?

Он взглянул: в правой руке у него отрезанные куски бахромы, носок и лоскутья вырванного кармана. Так и спал с ними. Потом уже, размышляя об этом, вспоминал он, что, и полупросыпаясь в жару, крепко-накрепко стискивал все это в руке и так опять засыпал.

- Ишь лохмотьев каких набрал и спит с ними, ровно с кладом... - И Настасья закатилась своим болезненно-нервическим смехом. Мигом сунул он все под шинель и пристально впился в нее глазами. Хоть и очень мало мог он в ту минуту вполне толково сообразить, но чувствовал, что с человеком не так обращаться будут, когда придут его брать. "Но... полиция?"

- Чаю бы выпил? Хошь, что ли? Принесу; осталось...

- Нет... я пойду: я сейчас пойду, - бормотал он, становясь на ноги.

- Поди, и с лестницы не сойдешь?

- Пойду...

- Как хошь.

Она ушла вслед за дворником. Тотчас же бросился он к свету осматривать носок и бахрому: "Пятна есть, но не совсем приметно; все загрязнилось, затерлось и уже выцвело. Кто не знает заранее - ничего не разглядит.

Настасья, стало быть, ничего издали не могла приметить, слава богу!" Тогда с трепетом распечатал он повестку и стал читать; долго читал он и наконец-то понял. Это была обыкновенная повестка из квартала явиться на сегодняшний день, в половине десятого, в контору квартального надзирателя.

"Да когда ж это бывало? Никаких я дел сам по себе не имею с полицией!

И почему как раз сегодня? - думал он в мучительном недоумении. - Господи, поскорей бы уж!" Он было бросился на колени молиться, но даже сам рассмеялся, - не над молитвой, а над собой. Он поспешно стал одеваться.

"Пропаду так пропаду, все равно! Носок надеть! - вздумалось вдруг ему, - еще больше затрется в пыли, и следы пропадут". Но только что он надел, тотчас же и сдернул его с отвращением и ужасом. Сдернул, но, сообразив, что другого нет, взял и надел опять - и опять рассмеялся. "Все это условно, все относительно, все это одни только формы, - подумал он мельком, одним только краешком мысли, а сам дрожа всем телом, - ведь вот надел же! Ведь кончил же тем, что надел!" Смех, впрочем, тотчас же сменился отчаянием. "Нет, не по силам..." подумалось ему. Ноги его дрожали. "От страху", - пробормотал он про себя. Голова кружилась и болела от жару. "Это хитрость! Это они хотят заманить меня хитростью и вдруг сбить на всем, - продолжал он про себя, выходя на лестницу. - Скверно то, что я почти в бреду... я могу соврать какую-нибудь глупость..."

На лестнице он вспомнил, что оставляет все вещи так, в обойной дыре, - "а тут, пожалуй, нарочно без него обыск", - вспомнил и остановился. Но такое отчаяние и такой, если можно сказать, цинизм гибели вдруг овладели им, что он махнул рукой и пошел дальше.

"Только бы поскорей!.."

На улице опять жара стояла невыносимая; хоть бы капля дождя во все эти дни. Опять пыль, кирпич и известка, опять вонь из лавочек и распивочных, опять поминутно пьяные, чухонцы-разносчики и полуразвалившиеся извозчики.

Солнце ярко блеснуло ему в глаза, так что больно стало глядеть и голова его совсем закружилась, - обыкновенное ощущение лихорадочного, выходящего вдруг на улицу в яркий солнечный день.

Дойдя до поворота во вчерашнюю улицу, он с мучительною тревогой заглянул в нее, на тот дом... и тотчас же отвел глаза.

"Если спросят, я, может быть, и скажу", - подумал он, подходя к конторе.

Контора была от него с четверть версты. Она только что переехала на новую квартиру, в новый дом, в четвертый этаж. На прежней квартире он был когда-то мельком, но очень давно. Войдя под ворота, он увидел направо лестницу, по которой сходил мужик с книжкой в руках: "дворник, значит; значит, тут и есть контора", и он стал подниматься наверх наугад.

Спрашивать ни у кого ни об чем не хотел.

"Войду, стану на колена и все расскажу..." - подумал он, входя в четвертый этаж.

Лестница была узенькая, крутая и вся в помоях. Все кухни всех квартир во всех четырех этажах отворялись на эту лестницу и стояли так почти целый день. Оттого была страшная духота. Вверх и вниз всходили и сходили дворники с книжками под мышкой, хожалые и разный люд обоего пола - посетители. Дверь в самую контору была тоже настежь отворена. Он вошел и остановился в прихожей. Тут все стояли и ждали какие-то мужики. Здесь тоже духота была чрезвычайная и, кроме того, до тошноты било в нос свежею, еще невыстоявшеюся краской на тухлой олифе вновь покрашенных комнат. Переждав немного, он рассудил подвинуться еще вперед, в следующую комнату Все крошечные и низенькие были комнаты. Страшное нетерпение тянуло его все дальше и дальше. Никто не замечал его. Во второй комнате сидели и писали какие-то писцы, одетые разве немного его получше, на вид все странный какой-то народ. Он обратился к одному из них.

- Чего тебе?

Он показал повестку из конторы.

- Вы студент? - спросил тот, взглянув на повестку.

- Да, бывший студент.

Писец оглядел его, впрочем без всякого любопытства. Это был какой-то особенно взъерошенный человек с неподвижною идеей во взгляде.

"От этого ничего не узнаешь, потому что ему все равно", - подумал Раскольников.

- Ступайте туда, к письмоводителю, - сказал писец и ткнул вперед пальцем, показывая на самую последнюю комнату.

Он вошел в эту комнату (четвертую по порядку), тесную и битком набитую публикой - народом, несколько почище одетым, чем в тех комнатах. Между посетителями были две дамы. Одна в трауре, бедно одетая, сидела за столом против письмоводителя и что-то писала под его диктовку. Другая же дама, очень полная и багрово-красная, с пятнами, видная женщина, и что-то уж очень пышно одетая, с брошкой на груди, величиной в чайное блюдечко, стояла в сторонке и чего-то ждала. Раскольников сунул письмоводителю свою повестку. Тот мельком взглянул на нее, сказал: "подождите" и продолжал заниматься с траурною дамой.

Он перевел дух свободнее. "Наверно, не то!" Мало-помалу он стал ободряться, он усовещивал себя всеми силами ободриться и опомниться.

"Какая-нибудь глупость, какая-нибудь самая мелкая неосторожность, и я могу всего себя выдать! Гм... жаль, что здесь воздуху нет, - прибавил он, - духота... Голова еще больше кружится... и ум тоже..."

Он чувствовал во всем себе страшный беспорядок. Он сам боялся не совладеть с собой. Он старался прицепиться к чему-нибудь и о чем бы нибудь думать, о совершенно постороннем, но это совсем не удавалось.

Письмоводитель сильно, впрочем, интересовал его: ему все хотелось что-нибудь угадать по его лицу, раскусить. Это был очень молодой человек, лет двадцати двух, с смуглою и подвижною физиономией, казавшеюся старее своих лет, одетый по моде и фатом, с пробором на затылке, расчесанный и распомаженный, со множеством перстней и колец на белых отчищенных щетками пальцах и золотыми цепями на жилете. С одним бывшим тут иностранцем он даже сказал слова два по-французски, и очень удовлетворительно.

- Никакой шум и драки у меня не буль, господин капитэн, - затараторила она вдруг, точно горох просыпали, с крепким немецким акцентом, хотя и бойко по-русски, - и никакой, никакой шкандаль, а они пришоль пьян, и это я все расскажит, господин капитэн, а я не виноват... у меня благородный дом, господин капитэн, и благородное обращение, господин капитэн, и я всегда, всегда сама не хотель никакой ... Далее

Катерина Ивановна, как и всегда, чуть только выпадала свободная минута, тотчас же принималась ходить взад и вперед по своей маленькой комнате, от окна до печки и обратно, плотно скрестив руки на груди, говоря сама с собой и кашляя. В последнее время она стала все чаще и больше разговаривать с своею старшею девочкой, десятилетнею Поленькой, которая хотя и многого еще не понимала, но зато очень ... Далее

А Разумихин глянул, наконец, пободрее на Авдотью Романовну. Он часто взглядывал на нее во время разговора, но бегло, на один только миг, и тотчас же отводил глаза. Авдотья Романовна то садилась к столу и внимательно вслушивалась, то вставала опять и начинал ходить, по обыкновению своему, из угла в угол, скрестив руки, сжав губы, изредка делая свой вопрос, не прерывая ходьбы, задумываясь. Она тоже ... Далее