Униженные и оскорбленные Федор Михайлович Достоевский Страница: 39

- Какое лежите! До сумерек, впрочем, буду лежать, а там пойду со двора. Непременно надо, Леночка.

- Ну, уж и надо! К кому вы пойдете? Уж не к вчерашнему гостю?

- Нет, не к нему.

- Вот и хорошо, что не к нему. Это он вас расстроил вчера. Так к его дочери?

- А ты почему знаешь про его дочь?

- Я все вчера слышала, - отвечала она потупившись.

Лицо ее нахмурилось. Брови сдвинулись над глазами.

- Он дурной старик, - прибавила она потом.

- Разве ты знаешь его? Напротив, он очень добрый человек.

- Нет, нет; он злой; я слышала, - отвечала она с увлечением.

- Да что же ты слышала?

- Он свою дочь не хочет простить...

- Но он любит ее. Она перед ним виновата, а он об ней заботится, мучается.

- А зачем не прощает? Теперь как простит, дочь и не шла бы к нему.

- Как так? Почему же?

- Потому что он не стоит, чтоб его дочь любила, - отвечала она с жаром. - Пусть она уйдет от него навсегда и лучше пусть милостыню просит, а он пусть видит, что дочь просит милостыню, да мучается.

Глаза ее сверкали, щечки загорелись. "Верно, она неспроста так говорит", - подумал я про себя.

- Это вы меня к нему-то в дом хотели отдать? - прибавила она, помолчав.

- Да, Елена.

- Нет, я лучше в служанки наймусь.

- Ах, как не хорошо это все, что ты говоришь, Леночка. И какой вздор: ну к кому ты можешь наняться?

- Ко всякому мужику, - нетерпеливо отвечала она, все злее и более потупляясь. Она была приметно вспыльчива.

- Да мужику и не надо такой работницы, - сказал я усмехаясь.

- Ну к господам.

- С твоим ли характером жить у господ?

- С моим. - Чем более раздражалась она, тем отрывистее отвечала.

- Да ты не выдержишь.

- Выдержу. Меня будут бранить, а я буду нарочно молчать. Меня будут бить, а я буду все молчать, все молчать, пусть бьют, ни за что не заплачу. Им же хуже будет от злости, что я не плачу.

- Что ты, Елена! Сколько в тебе озлобления; и гордая ты какая! Много, знать, ты видала горя...

Я встал и подошел к моему большому столу. Елена осталась на диване, задумчиво смотря в землю, и пальчиками щипала покромку. Она молчала. "Рассердилась, что ли, она на мои слова?" - думал я.

Стоя у стола, я машинально развернул вчерашние книги, взятые мною для компиляции, и мало-помалу завлекся чтением. Со мной это часто случается: подойду, разверну книгу на минутку справиться и зачитаюсь так, что забуду все.

- Что вы тут все пишете? - с робкой улыбкой спросила Елена, тихонько подойдя к столу.

- А так, Леночка, всякую всячину. За это мне деньги дают.

- Просьбы?

- Нет, не просьбы. - И я объяснил ей сколько мог, что описываю разные истории про разных людей: из этого выходят книги, которые называются повестями и романами. Она слушала с большим любопытством.

- Что же, вы тут все правду описываете?

- Нет, выдумываю.

- Зачем же вы неправду пишете?

- А вот прочти, вот видишь, вот эту книжку; ты уж раз ее смотрела. Ты ведь умеешь читать?

- Умею.

- Ну вот и увидишь. Эту книжку я написал.

- Вы? прочту...

Ей что-то очень хотелось мне сказать, но она, очевидно, затруднялась и была в большом волнении. Под ее вопросами что-то крылось.

- А вам много за это платят? - спросила она, наконец.

- Да как случится. Иногда много, а иногда и ничего нет, потому что работа не работается. Эта работа трудная, Леночка.

- Так вы не богатый?

- Нет, не богатый.

- Так я буду работать и вам помогать...

Она быстро взглянула на меня, вспыхнула, опустила глаза и, ступив ко мне два шага, вдруг обхватила меня обеими руками, а лицом крепко-крепко прижалась к моей груди. Я с изумлением смотрел на нее.

- Я вас люблю... я не гордая, - проговорила она. - Вы сказали вчера, что я гордая. Нет, нет... я не такая... я вас люблю. Вы только один меня любите...

Но уже слезы задушали ее. Минуту спустя они вырвались из ее груди с такою силою, как вчера во время припадка. Она упала передо мной на колени, целовала мои руки, ноги...

- Вы любите меня!.. - повторяла она, - вы только один, один!..

Она судорожно сжимала мои колени своими руками. Все чувство ее, сдерживаемое столько времени, вдруг разом вырвалось наружу в неудержимом порыве, и мне стало понятно это странное упорство сердца, целомудренно таящего себя до времени и тем упорнее, тем суровее, чем сильнее потребность излить себя, высказаться, и все это до того неизбежного порыва, когда все существо вдруг до самозабвения отдается этой потребности любви, благодарности, ласкам, слезам...

Она рыдала до того, что с ней сделалась истерика. Насилу я развел ее руки, обхватившие меня. Я поднял ее и отнес на диван. Долго еще она рыдала, укрыв лицо в подушки, как будто стыдясь смотреть на меня, но крепко стиснув мою руку в своей маленькой ручке и не отнимая ее от своего сердца.

Мало-помалу она утихла, но все еще не подымала ко мне своего лица. Раза два, мельком, ее глаза скользнули по моему лицу, и в них было столько мягкости и какого-то пугливого и снова прятавшегося чувства. Наконец она покраснела и улыбнулась.

- Легче ли тебе? - спросил я, - чувствительная ты моя Леночка, больное ты мое дитя?

- Не Леночка, нет... - прошептала она, все еще пряча от меня свое личико.

- Не Леночка? Как же?

- Нелли.

- Нелли? Почему же непременно Нелли? Пожалуй, это очень хорошенькое имя. Так я тебя и буду звать, коли ты сама хочешь.

- Так меня мамаша звала... И никто так меня не звал, никогда, кроме нее... И я не хотела сама, чтоб меня кто звал так, кроме мамаши... А вы зовите; я хочу... Я вас буду всегда любить, всегда любить...

"Любящее и гордое сердечко, - подумал я, - а как долго надо мне было заслужить, чтоб ты для меня стала... Нелли". Но теперь я уже знал, что ее сердце предано мне навеки.

- Нелли, послушай, - спросил я, как только она успокоилась. - Ты вот говоришь, что тебя любила только одна мамаша и никто больше. А разве твой дедушка и вправду не любил тебя?

- Не любил...

- А ведь ты плакала здесь о нем, помнишь, на лестнице,

Она на минуту задумалась.

- Нет, не любил... Он был злой. - И какое-то больное чувство выдавилось на ее лице.

- Да ведь с него нельзя было и спрашивать, Нелли. Он, кажется, совсем уже выжил из ума. Он и умер как безумный. Ведь я тебе рассказывал, как он умер.

- Да; но он только в последний месяц стал совсем забываться. Сидит, бывало, здесь целый день, и, если б я не приходила к нему, он бы и другой, и третий день так сидел, не пивши, не евши. А прежде он был гораздо лучше.

- Когда же прежде?

- Когда еще мамаша не умирала.

- Стало быть, это ты ему приносила пить и есть, Нелли?

- Да, и я приносила.

- Где ж ты брала, у Бубновой?

- Нет, я никогда ничего не брала у Бубновой, - настойчиво проговорила она каким-то вздрогнувшим голосом.

- Где же ты брала, ведь у тебя ничего не было?

Нелли помолчала и страшно побледнела; потом долгим-долгим взглядом посмотрела на меня.

- Я на улицу милостыню ходила просить... Напрошу пять копеек и куплю ему хлеба и табаку нюхального...

- И он позволял! Нелли! Нелли!

- Я сначала сама пошла и ему не сказала. А он, как узнал, потом уж сам стал меня прогонять просить. Я стою на мосту, прошу у прохожих, а он ходит около моста, дожидается; и как увидит, что мне дали, так и бросится на меня и отнимет деньги, точно я утаить от него хочу, не для него собираю.

Говоря это, она улыбнулась какою-то едкою, горькою улыбкою.

- Это все было, когда мамаша умерла, - прибавила она. - Тут он уж совсем стал как безумный.

- Стало быть, он очень любил твою мамашу? Как же он не жил с нею?

- Нет, не любил... Он был злой и ее не прощал... как вчерашний злой старик, - проговорила она тихо, совсем почти шепотом и бледнея все больше и больше.

Я вздрогнул. Завязка целого романа так и блеснула в моем воображении. Эта бедная женщина, умирающая в подвале у гробовщика, сиротка дочь ее, навещавшая изредка дедушку, проклявшего ее мать; обезумевший чудак старик, умирающий в кондитерской после смерти своей собаки!..

- А ведь Азорка-то был прежде маменькин, - сказала вдруг Нелли, улыбаясь какому-то воспоминанию. - Дедушка очень любил прежде маменьку, и когда мамаша ушла от него, у него и остался мамашин Азорка. Оттого-то он и любил так Азорку... Мамашу не простил, а когда собака умерла, так сам умер, - сурово прибавила Нелли, и улыбка исчезла с лица ее.

- Нелли, кто ж он был такой прежде? - спросил я, подождав немного.

- Я и надеюсь на вашу проницательность, - продолжал он, - и если позволил себе прийти к вам теперь, то именно потому, что знал, с кем имею дело. Я давно уже знаю вас, несмотря на то что когда-то был так несправедлив и виноват перед вами. Выслушайте: вы знаете, между мной и отцом вашим - давнишние неприятности. Не оправдываю себя; может быть, я более виноват перед ним, чем сколько полагал до сих ... Далее

- Друг мой, - отвечал он, - я, конечно, не могу припомнить всего, что говорил тебе; но очень странно, если ты принял мои слова в такую сторону. Готов разуверить тебя всем, чем только могу. Если я теперь смеялся, то и это понятно. Скажу тебе, что моим смехом я даже хотел прикрыть мое горькое чувство. Когда соображу теперь, что ты скоро собираешься быть мужем, то это мне теперь кажется совершенно ... Далее

Но, рассмотрев дело, я уговорил старушку не беспокоиться. Он встал из-за письма в таком волнении, что мог и не помнить всех мелочей, и теперь, вероятно, подумает, что сам запачкал письмо и забыл об этом. Утешив таким образом Анну Андреевну, мы осторожно положили письмо на прежнее место, а я вздумал, уходя, переговорить с нею серьезно о Нелли. Мне казалось, что бедная брошенная сиротка, у которой ... Далее