Братья Карамазовы Федор Михайлович Достоевский Страница: 102

- Да, в крови, - заметил Митя, рассматривая обшлаг рубашки.

- Так перемените белье.

- Некогда. А я вот, вот видите... - продолжал с тою же доверчивостью Митя, уже вытирая полотенцем лицо и руки и надевая сюртук, - я вот здесь край рукава загну, его и не видно будет под сюртуком... Видите!

- Говорите теперь, где это вас угораздило? Подрались что ли с кем? Не в трактире ли опять, как тогда? Не опять ли с капитаном как тогда, били его и таскали? - как бы с укоризною припомнил Петр Ильич. - Кого еще прибили... али убили пожалуй?

- Вздор! - проговорил Митя.

- Как вздор?

- Не надо, - сказал Митя и вдруг усмехнулся:

- Это я старушонку одну на площади сейчас раздавил.

- Раздавили? Старушонку?

- Старика! - крикнул Митя, смотря Петру Ильичу прямо в лицо, смеясь и крича ему как глухому.

- Э, чорт возьми, старика, старушонку... Убили что ли кого?

- Помирились. Сцепились - и помирились. В одном месте. Разошлись приятельски. Один дурак... он мне простил... теперь уж наверно простил... Если бы встал, так не простил бы, - подмигнул вдруг Митя, - только знаете, к чорту его, слышите, Петр Ильич, к чорту, не надо! В сию минуту не хочу! - решительно отрезал Митя.

- Я ведь к тому, что охота же вам со всяким связываться... как тогда из пустяков с этим штабс-капитаном... Подрались и кутить теперь мчитесь - весь ваш характер. Три дюжины шампанского, - это куда же столько?

- Браво! давайте теперь пистолеты. Ей богу, нет времени. И хотел бы с тобой поговорить, голубчик, да времени нет. Да и не надо вовсе, поздно говорить. А! где же деньги, куда я их дел? - вскрикнул он и принялся совать по карманам руки.

- На стол положили... сами... вон они лежат. Забыли? Подлинно деньги у вас точно сор аль вода. Вот ваши пистолеты. Странно, в шестом часу давеча заложил их за десять рублей, а теперь эвона у вас, тысяч-то. Две или три небось?

- Три небось, - засмеялся Митя, суя деньги в боковой карман панталон.

- Потеряете этак-то. Золотые прииски у вас что ли?

- Прииски? золотые прииски! - изо всей силы закричал Митя и закатился смехом. - Хотите, Перхотин, на прииски? Тотчас вам одна дама здесь три тысячи отсыплет, чтобы только ехали. Мне отсыпала, уж так она прииски любит! Хохлакову знаете?

- Незнаком, а слыхал и видал. Неужто это она вам три тысячи дала? Так и отсыпала? - недоверчиво глядел Петр Ильич.

- А вы завтра, как солнце взлетит, вечно юный-то Феб как взлетит, хваля и славя бога, вы завтра пойдите к ней, к Хохлаковой-то, и спросите у ней сами: отсыпала она мне три тысячи али нет? Справьтесь-ка.

- Я не знаю ваших отношений... коли вы так утвердительно говорите, значит дала... А вы денежки-то в лапки, да вместо Сибири-то, по всем по трем... Да куда вы в самом деле теперь, а?

- В Мокрое.

- В Мокрое? Да ведь ночь!

- Был Мастрюк во всем, стал Мастрюк ни в чем! - проговорил вдруг Митя.

- Как ни в чем? Это с такими-то тысячами, да ни в чем?

- Я не про тысячи, К чорту тысячи! Я про женский нрав говорю:

"Легковерен женский нрав

И изменчив, и порочен".

Я с Уллисом согласен, это он говорит.

- Не понимаю я вас!

- Пьян, что ли?

- Не пьян, а хуже того.

- Я духом пьян. Петр Ильич, духом пьян, и довольно, довольно...

- Что это вы, пистолет заряжаете?

- Пистолет заряжаю.

Митя действительно, раскрыв ящик с пистолетами, отомкнул рожок с порохом и тщательно всыпал и забил заряд. Затем взял пулю и, пред тем, как вкатить ее, поднял ее в двух пальцах пред собою над свечкой.

- Чего это вы на пулю смотрите? - с беспокойным любопытством следил Петр Ильич.

- Так. Воображение. Вот если бы ты вздумал эту пулю всадить себе в мозг, то, заряжая пистолет, посмотрел бы на нее или нет?

- Зачем на нее смотреть?

- В мой мозг войдет, так интересно на нее взглянуть, какова она есть... А впрочем вздор, минутный вздор. Вот и кончено, - прибавил он, вкатив пулю и заколотив ее паклей. - Петр Ильич, милый, вздор, всё вздор, и если бы ты знал, до какой степени вздор! Дай-ка мне теперь бумажки кусочек.

- Вот бумажка.

- Нет, гладкой, чистой, на которой пишут. Вот так. - И Митя, схватив со стола перо, быстро написал на бумажке две строки, сложил вчетверо бумажку и сунул в жилетный карман. Пистолеты вложил в ящик, запер ключиком и взял ящик в руки. Затем посмотрел на Петра Ильича и длинно, вдумчиво улыбнулся.

- Теперь идем, - сказал он.

- Куда идем? Нет, постойте... Это вы, пожалуй, себе в мозг ее хотите послать, пулю-то... - с беспокойством произнес Петр Ильич.

- Пуля вздор! Я жить хочу, я жизнь люблю! знай ты это. Я златокудрого Феба и свет его горячий люблю... Милый Петр Ильич, умеешь ты устраниться?

- Как это устраниться?

- Дорогу дать. Милому существу и ненавистному дать дорогу. И чтоб и ненавистное милым стало, - вот как дать дорогу! И сказать им: бог с вами, идите, проходите мимо, а я...

- А вы?

- Довольно, идем.

- Ей-богу скажу кому-нибудь (глядел на него Петр Ильич), чтобы вас не пустить туда. Зачем вам теперь в Мокрое?

- Женщина там, женщина, и довольно с тебя, Петр Ильич, и шабаш!

- Послушайте, вы хоть и дики, но вы мне всегда как-то нравились... я вот и беспокоюсь.

- Спасибо тебе, брат. Я дикий, говоришь ты. Дикари, дикари! Я одно только и твержу: дикари! А да, вот Миша, а я-то его и забыл.

Вошел впопыхах Миша с пачкой размененных денег и отрапортовал, что у Плотниковых "все заходили" и бутылки волокут, и рыбу, и чай - сейчас всё готово будет. Митя схватил десятирублевую и подал Петру Ильичу, а другую десятирублевую кинул Мише.

- Не сметь! - вскричал Петр Ильич. - У меня дома нельзя, да и дурное баловство это. Спрячьте ваши деньги, вот сюда положите, чего их сорить-то? Завтра же пригодятся, ко мне же ведь и придете десять рублей просить. Что это вы в боковой карман всё суете? Эй потеряете!

- Слушай, милый человек, поедем в Мокрое вместе?

- Мне-то зачем туда?

- Слушай, хочешь сейчас бутылку откупорю, выпьем за жизнь! Мне хочется выпить, а пуще всего с тобою выпить. Никогда я с тобою не пил, а?

- Пожалуй, в трактире можно, пойдем, я туда сам сейчас отправляюсь.

- Некогда в трактире, а у Плотниковых в лавке, в задней комнате. Хочешь, я тебе одну загадку загадаю сейчас.

- Загадай.

Митя вынул из жилета свою бумажку, развернул ее и показал. Четким и крупным почерком было на ней написано:

"Казню себя за всю жизнь, всю жизнь мою наказую!"

- Право, скажу кому-нибудь, пойду сейчас и скажу, - проговорил, прочитав бумажку, Петр Ильич.

- Не успеешь, голубчик, идем и выпьем, марш! Лавка Плотниковых приходилась почти через один только дом от Петра Ильича, на углу улицы. Это был самый главный бакалейный магазин в нашем городе, богатых торговцев, и сам по себе весьма не дурной. Было всё, что и в любом магазине в столице, всякая бакалея: вина "разлива братьев Елисеевых", фрукты, сигары, чай, сахар, кофе и проч. Всегда сидели три приказчика и бегали два рассыльных мальчика. Хотя край наш и обеднел, помещики разъехались, торговля затихла, а бакалея процветала по-прежнему и даже всё лучше и лучше с каждым годом: на эти предметы не переводились покупатели. Митю ждали в лавке с нетерпением. Слишком помнили, как он недели три-четыре назад забрал точно так же разом всякого товару и вин на несколько сот рублей чистыми деньгами (в кредит-то бы ему ничего конечно не поверили), помнили, что так же как и теперь в руках его торчала целая пачка радужных и он разбрасывал их зря, не торгуясь, не соображая и не желая соображать, на что ему столько товару, вина и проч.? Во всем городе потом говорили, что он тогда, укатив с Грушенькой в Мокрое, "просадил в одну ночь и следующий затем день три тысячи разом и воротился с кутежа без гроша, в чем мать родила". Поднял тогда цыган целый табор (в то время у нас закочевавший), которые в два дня вытащили де у него у пьяного без счету денег и выпили без счету дорогого вина. Рассказывали, смеясь над Митей, что в Мокром он запоил шампанским сиволапых мужиков, деревенских девок и баб закормил конфетами и страсбургскими пирогами. Смеялись тоже у нас, в трактире особенно, над собственным откровенным и публичным тогдашним признанием Мити (не в глаза ему конечно смеялись, в глаза ему смеяться было несколько опасно), что от Грушеньки он за всю ту "эскападу" только и получил, что "позволила ему свою ножку поцеловать, а более ничего не позволила".

Было уже очень поздно, а Иван Федорович всё не спал и соображал. Поздно он лег в эту ночь, часа в два. Но мы не станем передавать всё течение его мыслей, да и не время нам входить в эту душу: этой душе свой черед. И даже если б и попробовали что передать, то было бы очень мудрено это сделать, потому что были не мысли, а было что-то очень неопределенное, а главное - слишком взволнованное. Сам он ... Далее

- дрянные, говорит, стишенки, какой-нибудь семинарист написал, - да, знаете, с таким азартом, с таким азартом! Тут ваш друг вместо того, чтобы рассмеяться, вдруг совсем и взбесился... Господи, я думала, они подерутся: "Это я, говорит, написал. Я, говорит, написал в шутку, потому что считаю за низость писать стихи... Только стихи мои хороши. Вашему Пушкину за женские ножки монумент хотят ... Далее

- Конечно он тогда от вас скрыл: вот именно из-за этого плана о побеге. Он мне еще за три дня пред тем открыл всё главное - вот тогда-то мы и начали ссориться и с тех пор все три дня ссорились. Потому поссорились, что когда он объявил мне, что в случае осуждения Дмитрий Федорович убежит за границу вместе с той тварью, то я вдруг озлилась, - не скажу вам из-за чего, сама не знаю из-за чего... О ... Далее