Бесы Федор Михайлович Достоевский Страница: 125

- Хорошо, приду, - оборвал он вдруг, - а теперь убирайтесь, марш!

- Итак, я ровно в шесть часов, - вежливо поклонился Эркель и не спеша пошел с лестницы.

- Дурачок! - не утерпел крикнуть ему вслед с верху лестницы Шатов.

- Что-с? - отозвался тот уже снизу.

- Ничего, ступайте.

- Я думал, вы что-то сказали.

Глава II

Эркель был такой "дурачок", у которого только главного толку не было в голове, царя в голове; но маленького подчиненного толку у него было довольно, даже до хитрости. Фанатически, младенчески преданный "общему делу", а в сущности Петру Верховенскому, он действовал по его инструкции, данной ему в то время, когда в заседании у наших условились и распределили роли назавтра. Петр Степанович, назначая ему роль посланника, успел поговорить с ним минут десять в сторонке. Исполнительная часть была потребностью этой мелкой, малорассудочной, вечно жаждущей подчинения чужой воле натуры, - о, конечно не иначе как ради "общего" или "великого" дела. Но и это было все равно, ибо маленькие фанатики, подобные Эркелю, никак не могут понять служения идее, иначе как слив ее с самим лицом, по их понятию, выражающим эту идею. Чувствительный, ласковый и добрый Эркель быть может был самым бесчувственным из убийц, собравшихся на Шатова, и без всякой личной ненависти, не смигнув глазом, присутствовал бы при его убиении. Ему велено было, например, хорошенько между прочим высмотреть обстановку Шатова, во время исполнения своего поручения, и когда Шатов, приняв его на лестнице, сболтнул в жару, всего вероятнее не заметив того, что к нему воротилась жена, - у Эркеля тотчас же достало инстинктивной хитрости не выказать ни малейшего дальнейшего любопытства, несмотря на блеснувшую в уме догадку, что факт воротившейся жены имеет большое значение в успехе их предприятия...

Так в сущности и было: один только этот факт и спас "мерзавцев" от намерения Шатова, а вместе с тем и помог им от него "избавиться"... Во-первых, он взволновал Шатова, выбил его из колеи, отнял от него обычную прозорливость и осторожность. Какая-нибудь идея о своей собственной безопасности менее всего могла придти теперь в его голову, занятую совсем другим. Напротив, он с увлечением поверил, что Петр Верховенский завтра бежит: это так совпадало с его подозрениями! Возвратясь в комнату, он опять уселся в угол, уперся локтями в колена и закрыл руками лицо. Горькие мысли его мучили...

И вот он снова подымал голову, вставал на цыпочки и шел на нее поглядеть: "Господи! Да у нее завтра же разовьется горячка, к утру, пожалуй уже теперь началась! Конечно, простудилась. Она не привыкла к этому ужасному климату, а тут вагон, третий класс, кругом вихрь, дождь, а у нее такой холодный бурнусик, совсем никакой одежонки... И тут-то ее оставить, бросить без помощи! Сак-то, сак-то какой крошечный, легкий, сморщенный, десять фунтов! Бедная, как она изнурена, сколько вынесла! Она горда, оттого и не жалуется. Но раздражена, раздражена! Это болезнь: и ангел в болезни станет раздражителен. Какой сухой, горячий, должно быть лоб, как темно под глазами и... и как однако прекрасен этот овал лица, и эти пышные волосы, как..."

И он поскорее отводил глаза, поскорей отходил, как бы пугаясь одной идеи видеть в ней что-нибудь другое, чем несчастное, измученное существо, которому надо помочь, - "какие уж тут надежды! О, как низок, как подл человек!" и он шел опять в свой угол, садился, закрывал лицо руками и опять мечтал, опять припоминал... и опять мерещились ему надежды.

"Ох устала, ох устала!" припоминал он ее восклицания, ее слабый, надорванный голос: "Господи! Бросить ее теперь, а у ней восемь гривен; протянула свой портмоне, старенький, крошечный! Приехала места искать, ну что она понимает в местах, что они понимают в России? Ведь это как блажные дети, все у них собственные фантазии, ими же созданные; и сердится бедная зачем не похожа Россия на их иностранные мечтаньица! О несчастные, о невинные!.. И однако в самом деле здесь холодно"...

Он вспомнил, что она жаловалась, что он обещался затопить печь. "Дрова тут, можно принести, не разбудить бы только. Впрочем можно. А как решить насчет телятины? Встанет, может быть захочет кушать... Ну это после; Кириллов всю ночь не спит. Чем бы ее накрыть, она так крепко спит, но ей верно холодно, ах холодно!"

И он еще раз подошел на нее посмотреть; платье немного завернулось, и половина правой ноги открылась до колена. Он вдруг отвернулся, почти в испуге, снял с себя теплое пальто, и, оставшись в стареньком сюртучишке, накрыл, стараясь не смотреть, обнаженное место.

Зажиганье дров, хождение на цыпочках, осматривание спящей, мечты в углу, потом опять осматривание спящей взяли много времени. Прошло два-три часа. И вот в это-то время у Кириллова успели побывать Верховенский и Липутин. Наконец и он задремал в углу. Раздался ее стон; она пробудилась, она звала его; он вскочил как преступник.

- Marie! Я было заснул... Ах, какой я подлец, Marie!

Она привстала, озираясь с удивлением, как бы не узнавая, где находится, и вдруг вся всполошилась в негодовании, в гневе.

- Я заняла вашу постель, я заснула вне себя от усталости; как смели вы не разбудить меня? Как осмелились подумать, что я намерена быть вам в тягость?

- Как мог я разбудить тебя, Marie?

- Могли; должны были! Для вас тут нет другой постели, а я заняла вашу. Вы не должны были ставить меня в фальшивое положение. Или вы думаете, я приехала пользоваться вашими благодеяниями? Сейчас извольте занять вашу постель, а я лягу в углу на стульях...

- Marie, столько нет стульев, да и нечего постлать.

- Ну так просто на полу. Ведь вам же самому придется спать на полу. Я хочу на полу, сейчас, сейчас!

Она встала, хотела шагнуть, но вдруг как бы сильнейшая судорожная боль разом отняла у ней все силы и всю решимость, и она с громким стоном опять упала на постель. Шатов подбежал, но Marie, спрятав лицо в подушки, захватила его руку и изо всей силы стала сжимать и ломать ее в своей руке. Так продолжалось с минуту.

- Marie, голубчик, если надо, тут есть доктор Френцель, мне знакомый, очень... Я бы сбегал к нему.

- Вздор!

- Как вздор? Скажи, Marie, что у тебя болит? А то бы можно припарки... на живот, например... Это я и без доктора могу... А то горчишники.

- Что ж это? - странно спросила она, подымая голову и испуганно смотря на него.

- То-есть что именно, Marie? - не понимал Шатов, - про что ты спрашиваешь? О боже, я совсем теряюсь, Marie, извини, что ничего не понимаю.

- Эх отстаньте, не ваше дело понимать. Да и было бы очень смешно... - горько усмехнулась она. - Говорите мне про что-нибудь. Ходите по комнате и говорите. Не стойте подле меня и не глядите на меня, об этом особенно прошу вас в пятисотый раз!

Шатов стал ходить по комнате, смотря в пол и изо всех сил стараясь не взглянуть на нее.

- Тут - не рассердись, Marie, умоляю тебя, - тут есть телятина, недалеко, и чай... Ты так мало давеча скушала...

Она брезгливо и злобно замахала рукой. Шатов в отчаянии прикусил язык.

- Слушайте, я намерена здесь открыть переплетную, на разумных началах ассоциаций. Так как вы здесь живете, то как вы думаете: удастся или нет?

- Эх, Marie, у нас и книг-то не читают, да и нет их совсем. Да и станет он книгу переплетать?

- Кто он?

- Здешний читатель и здешний житель вообще, Marie.

- Ну так и говорите яснее, а то: он, а кто он - неизвестно. Грамматики не знаете.

- Это в духе языка, Marie, - пробормотал Шатов.

- Ах, подите вы с вашим духом, надоели. Почему здешний житель или читатель не станет переплетать?

- Потому что читать книгу и ее переплетать это целых два периода развития, и огромных. Сначала он помаленьку читать приучается, веками, разумеется, но треплет книгу и валяет ее, считая за несерьезную вещь. Переплет же означает уже и уважение к книге, означает, что он не только читать полюбил, но и за дело признал. До этого периода еще вся Россия не дожила. Европа давно переплетает.

- Это хоть и по-педантски, но по крайней мере неглупо сказано и напоминает мне три года назад; вы иногда были довольно остроумны три года назад.

Она это высказала так же брезгливо, как и все прежние капризные свои фразы.

- Marie, Marie, - в умилении обратился к ней Шатов, - о Marie! Если б ты знала, сколько в эти три года прошло и проехало! Я слышал потом, что ты будто бы презирала меня за перемену убеждений. Кого ж я бросил? Врагов живой жизни, устарелых либералишек, боящихся собственной независимости; лакеев мысли, врагов личности и свободы, дряхлых проповедников мертвечины и тухлятины! Что у них: старчество, золотая средина, самая мещанская, подлая бездарность, завистливое равенство, равенство без собственного достоинства, равенство, как сознает его лакей или как сознавал француз 93 года... А главное, везде мерзавцы, мерзавцы и мерзавцы!

Так "называемое у нас имение Степана Трофимовича (душ пятьдесят по старинному счету, и смежное со Скворешниками) было вовсе не его, а принадлежало первой его супруге, а стало быть теперь их сыну, Петру Степановичу Верховенскому. Степан Трофимович только опекунствовал, а потому, когда птенец оперился, действовал по формальной от него доверенности на управление имением. Сделка для молодого ... Далее

- Я знать не хочу ее волнений! - исступленно вскричал он, отвечая на мой вопросительный взгляд. - Je m'en fiche! Она имеет дух волноваться о Кармазинове, а мне на мои письма не отвечает! Вот, вот нераспечатанное письмо мое, которое она вчера воротила мне, вот тут на столе, под книгой, под 'Homme qui rit. Какое мне дело, что она убивается о Ни-ко-леньке! Je m'en fiche et je proclame ... Далее

- Как болезненно вы это все принимаете и какую даете цену... Впрочем, поверьте, что я сумею оценить... - вежливо, но как бы брюзгливо проговорил Николай Всеволодович. - Я замечаю, вам очень хочется поставить мне ловушку, - без сомнения с самою благороднейшею целию, из желания добра и человеколюбия. - Вам хотелось бы, чтоб я остепенился просто, без фокусов и без листков, пожалуй женился бы и ... Далее