Бесы Федор Михайлович Достоевский Страница: 51

Наконец, раздался тихий, густой звук больших стенных часов, пробивших один раз. С некоторым беспокойством повернул он голову взглянуть на циферблат, но почти в ту же минуту отворилась задняя дверь, выходившая в корридор, и показался камердинер Алексей Егорович. Он нес в одной руке теплое пальто, шарф и шляпу, а в другой серебряную тарелочку, на которой лежала записка.

- Половина десятого, - возгласил он тихим голосом и, сложив принесенное платье в углу на стуле, поднес на тарелке записку, маленькую бумажку незапечатанную, с двумя строчками карандашем. Пробежав эти строки, Николай Всеволодович тоже взял со стола карандаш, черкнул в конце записки два слова и положил обратно на тарелку.

- Передать тотчас же как я выйду, и одеваться, - сказал он, вставая с дивана.

Заметив, что на нем легкий, бархатный пиджак, он подумал и велел подать себе другой, суконный сюртук, употреблявшийся для более церемонных вечерних визитов. Наконец одевшись совсем и надев шляпу, он запер дверь, в которую входила к нему Варвара Петровна, и, вынув из-под преспапье спрятанное письмо, молча вышел в корридор в сопровождении Алексея Егоровича. Из корридора вышли на узкую каменную заднюю лестницу и спустились в сени, выходившие прямо в сад. В углу в сенях стояли припасенные фонарик и большой зонтик.

- По чрезвычайному дождю грязь по здешним улицам нестерпимая, - доложил Алексей Егорович в виде отдаленной попытки в последний раз отклонить барина от путешествия. Но барин, развернув зонтик, молча вышел в темный как погреб, отсырелый и мокрый старый сад. Ветер шумел и качал вершинами полуобнаженных деревьев, узенькие песочные дорожки были топки и скользки. Алексей Егорович шел как был, во фраке и без шляпы, освещая путь шага на три вперед фонариком.

- Не заметно ли будет? - спросил вдруг Николай Всеволодович.

- Из окошек заметно не будет, окромя того, что заранее все предусмотрено, - тихо и размеренно ответил слуга.

- Матушка почивает?

- Заперлись по обыкновению последних дней ровно в девять часов и узнать теперь для них ничего невозможно. В каком часу вас прикажете ожидать? - прибавил он, осмеливаясь сделать вопрос.

- В час, в половине второго, не позже двух.

- Слушаю-с.

Обойдя извилистыми дорожками весь сад, который оба знали наизусть, они дошли до каменной садовой ограды и тут в самом углу стены отыскали маленькую дверцу, выводившую в тесный и глухой переулок, почти всегда запертую, но ключ от которой оказался теперь в руках Алексея Егоровича.

- Не заскрипела бы дверь? - осведомился опять Николай Всеволодович.

Но Алексей Егорович доложил, что вчера еще смазана маслом, "равно и сегодня". Он весь уже успел измокнуть. Отперев дверцу, он подал ключ Николаю Всеволодовичу.

- Если изволили предпринять путь отдаленный, то докладываю, будучи неуверен в здешнем народишке, в особенности по глухим переулкам, а паче всего за рекой, - не утерпел он еще раз. Это был старый слуга, бывший дядька Николая Всеволодовича, когда-то нянчивший его на руках, человек серьезный и строгий, любивший послушать и почитать от божественного.

- Не беспокойся, Алексей Егорыч.

- Благослови вас бог, сударь, но при начинании лишь добрых дел.

- Как? - остановился Николай Всеволодович, уже перешагнув в переулок.

Алексей Егорович твердо повторил свое желание; никогда прежде он не решился бы его выразить в таких словах вслух пред своим господином.

Николай Всеволодович запер дверь, положил ключ в карман и пошел по проулку, увязая с каждым шагом вершка на три в грязь. Он вышел наконец в длинную и пустынную улицу на мостовую. Город был известен ему как пять пальцев; но Богоявленская улица была все еще далеко. Было более десяти часов, когда он остановился наконец пред запертыми воротами темного старого дома Филипповых. Нижний этаж теперь, с выездом Лебядкиных, стоял совсем пустой, с заколоченными окнами, но в мезонине у Шатова светился огонь. Так как не было колокольчика, то он начал бить в ворота рукой. Отворилось оконце, и Шатов выглянул на улицу; темень была страшная, и разглядеть было мудрено; Шатов разглядывал долго, с минуту.

- Это вы? - спросил он вдруг.

- Я, - ответил незванный гость.

Шатов захлопнул окно, сошел вниз и отпер ворота. Николай Всеволодович переступил через высокий порог и, не сказав ни слова, прошел мимо, прямо во флигель к Кириллову.

Глава V

Тут все было отперто и даже не притворено. Сени и первые две комнаты были темны, но в последней, в которой Кириллов жил и пил чай, сиял свет и слышался смех, и какие-то странные вскрикивания. Николай Всеволодович пошел на свет, но, не входя, остановился на пороге. Чай был на столе. Среди комнаты стояла старуха, хозяйская родственница, простоволосая, в одной юбке, в башмаках на босу ногу и в заячьей куцавейке. На руках у ней был полуторагодовой ребенок, в одной рубашенке, с голыми ножками, с разгоревшимися щечками, с белыми всклоченными волосками, только-что из колыбели. Он, должно быть, недавно расплакался; слезки стояли еще под глазами; но в эту минуту тянулся рученками, хлопал в ладошки и хохотал, как хохочут маленькие дети, с захлипом. Пред ним Кириллов бросал о пол большой резиновый красный мяч; мяч отпрыгивал до потолка, падал опять, ребенок кричал: "мя, мя!" Кириллов ловил "мя" и подавал ему, тот бросал уже сам своими неловкими рученками, а Кириллов бежал опять подымать. Наконец "мя" закатился под шкаф. "Мя, мя!" кричал ребенок. Кириллов припал к полу и протянулся, стараясь из-под шкафа достать "мя" рукой. Николай Всеволодович вошел в комнату; ребенок, увидев его, припал к старухе и закатился долгим, детским плачем; та тотчас же его вынесла.

- Ставрогин? - сказал Кириллов, приподымаясь с полу с мячом в руках, без малейшего удивления к неожиданному визиту, хотите чаю?

Он приподнялся совсем.

- Очень, не откажусь, если теплый, - сказал Николай Всеволодович; - я весь промок.

- Теплый, горячий даже, - с удовольствием подтвердил Кириллов:

- садитесь: вы грязны, ничего; пол я потом мокрою тряпкой.

Николай Всеволодович уселся и почти залпом выпил налитую чашку.

- Еще? - спросил Кириллов.

- Благодарю.

Кириллов, до сих пор не садившийся, тотчас же сел напротив и спросил:

- Вы что пришли?

- По делу. Вот прочтите это письмо, от Гаганова; помните, я вам говорил в Петербурге.

Кириллов взял письмо, прочел, положил на стол и смотрел в ожидании.

- Этого Гаганова, - начал объяснять Николай Всеволодович, как вы знаете, я встретил месяц тому, в Петербурге, в первый раз в жизни. Мы столкнулись раза три в людях. Не знакомясь со мной и не заговаривая, он нашел-таки возможность быть очень дерзким. Я вам тогда говорил; но вот чего вы не знаете: уезжая тогда из Петербурга раньше меня, он вдруг прислал мне письмо, хотя и не такое, как это, но однако неприличное в высшей степени и уже тем странное, что в нем совсем не объяснено было повода, по которому оно писано. Я ответил ему тотчас же, тоже письмом, и совершенно откровенно высказал, что вероятно он на меня сердится за происшествие с его отцом, четыре года назад, здесь в клубе, и что я с моей стороны готов принести ему всевозможные извинения, на том основании, что поступок мой был неумышленный и произошел в болезни. Я просил его взять мои извинения в соображение. Он не ответил и уехал; но вот теперь я застаю его здесь уже совсем в бешенстве. Мне передали несколько публичных отзывов его обо мне, совершенно ругательных и с удивительными обвинениями. Наконец сегодня приходит это письмо, какого верно никто никогда не получал, с ругательствами и с выражениями: "ваша битая рожа". Я пришел, надеясь, что вы не откажетесь в секунданты.

- Вы сказали, письма никто не получал, - заметил Кириллов:

- в бешенстве можно; пишут не раз. Пушкин Гекерну написал. Хорошо, пойду. Говорите как?

Николай Всеволодович объяснил, что желает завтра же, и чтобы непременно начать с возобновления извинений и даже с обещания вторичного письма с извинениями, но с тем однако что и Гаганов, с своей стороны, обещал бы не писать более писем. Полученное же письмо будет считаться как не бывшее вовсе.

- Слишком много уступок, не согласится, - проговорил Кириллов.

- Я прежде всего пришел узнать, согласитесь ли вы понести туда такие условия?

- Петр Степаныч - астролом и все божии планиды узнал, а и он критике подвержен. Я пред вами, сударь, как пред истинным, потому об вас многим наслышаны. Петр Степанович - одно, а вы, сударь, пожалуй, что и другое. У того коли сказано про человека: подлец, так уж кроме подлеца он про него ничего и не ведает. Али сказано - дурак, так уж кроме дурака у него тому человеку и звания нет. А я, может, по ... Далее

Потом я выждал два дня. Девочка, поплакав, стала еще молчаливее; на меня же, убежден, не имела злобного чувства, хотя наверно оставался некоторый стыд за то, что ее наказали в таком виде при мне. Но и в стыде этом она, как покорный ребенок, винила одну себя. Отмечаю, потому что в рассказе это очень важно... Затем я прожил три дня у себя в номерах на главной моей квартире. В этих многочисленных ... Далее

Впрочем совсем не знал для чего и что хотел делать. Пообедал в трактире. Ровно в пять с четвертью воротился. Я входил всегда с своим ключем. Никого, кроме Матреши, не было. Она лежала в каморке за ширмами на материной кровати и я видел, как выглянула, но сделал вид, что не замечаю. Окна были отворены. Воздух был тепл, даже жарко. Я походил и сел на диван. Все помню до последней минуты. Мне ... Далее