Бесы Федор Михайлович Достоевский Страница: 151

При этом произошло обстоятельство, о котором нельзя не упомянуть.

Листков всего было пять, один в руках у Тихона, только что им дочитанный и прерывавшийся на полуфразе, а четыре оставались в руках у Ставрогина. На вопросительный взгляд Тихона, тот, уже ожидавший, мигом подал ему продолжение.

- Но и тут пропуск? - спросил Тихон, всматриваясь.

- Ба! Да это уже третий листок, нужен второй.

- Да, третий, но тот листок тот второй листок пока под цензурой, - быстро отвечал Ставрогин, неловко усмехаясь. Он сидел в углу дивана и все время неподвижно и лихорадочно следил за читавшим Тихоном. - Вы получите потом, когда удостоитесь, - прибавил он с неудавшимся фамилиарным жестом. Он смеялся, но на него жалко было смотреть.

- Ведь уже теперь что второй нумер, что третий - все одно... - заметил было Тихон.

- Как все одно? Почему? - азартно и неожиданно рванулся вперед Ставрогин. - Совсем не одно. А! Вам бы сейчас по монашески, то-есть самую что ни на есть мерзость прежде всего заподозрить. Монах был бы самым лучшим уголовным следователем!

Тихон вглядывался молча.

- Успокойтесь. Я не виноват что девчонка глупа и не так поняла... Ничего не было. Ни-че-го.

- Ну и слава богу, - перекрестился Тихон.

- Это все долго объяснять... тут... тут просто психологическое недоразумение...

Он вдруг покраснел. Чувство отвращения, тоски, отчаяния выдавилось в лице его. Он замолчал, точно оборвал. Долго оба не говорили и не глядели друг на друга, больше минуты.

- Знаете что, лучше читайте, - сказал он, машинально отирая пальцами холодный пот со лба. - И... лучше всего не глядите на меня совсем... Мне кажется, что теперь сон... И... не выводите меня из последнего терпения, - прибавил он шопотом.

Тихон быстро отвел глаза, схватился за третий листок и уже не отрываясь продолжал чтение до конца. В поданных Ставрогиным трех листочках более перерывов не оказалось.

Но третий лист начинался тоже с полуфразы. Помещаю буквально:

"Это была минута настоящего страха, хотя и не очень еще сильного. Я был очень весел в то утро и ужасно ко всем добр, и вся ватага была мною довольна. Но я бросил их всех и пошел в Гороховую. Я встретился с нею еще внизу, в сенях. Она шла из лавочки, куда ее посылали за цикорием, а, увидев меня, стрельнула в ужасном страхе вверх по лестнице. Это был даже и не страх, а ужас немой, окаменяющий. Когда я вошел, мать уже хлестнула ее за то, что вбежала "сломя голову", чем и прикрылась настоящая причина испуга. Итак, все пока было спокойно. Она куда-то забилась и не выходила все время, пока я оставался. Я пробыл с час и ушел.

Но к вечеру я опять почувствовал страх, уже несравненна сильнее. Мне главное было в том, что я боялся, что я это сознавал. О, ничего нелепее и гаже не знаю! Я никогда не чувствовал страху и, кроме этого случая в моей жизни, ни прежде, ни после, никогда. Но в этот раз я боялся и даже трепетал буквально. Я это сознавал из всех сил с унижением. Если б можно, я бы убил себя; но я чувствовал себя недостойным смерти. Впрочем я не потому не убил себя, а из страху же. Из страху убивают себя, но из страху же и остаются в жизни: человек начинает не сметь убить себя и самое дело становится немыслимым. Кроме того, вечером, у меня в номерах, я возненавидел ее до того, что решился убить. На рассвете я с тем побежал в Гороховую. Я представлял себе всю дорогу, как буду ее убивать и ругаться над нею. Главная ненависть моя была при воспоминании об ее улыбке: во мне рождалось презрение с непомерною гадливостью за то, как она бросилась ко мне на шею что-то воображая. Но на Фонтанке мне сделалось дурно. И кроме того я ощутил новую мысль, ужасную, и ужасную тем, что сознавал. Воротясь я лег весь в ознобе, но в такой уже последней степени страха, что перестал даже ненавидеть девочку. Я уже не хотел убивать и вот это-то и была новая мысль, которую сознал на Фонтанке. Тогда я в первый раз в жизни почувствовал, что страх, если в сильнейшей степени, совершенно прогоняет ненависть, даже чувство мщения к обидчику.

Проснулся около полудня, но сравнительно здоровый и даже удивился силе вчерашних ощущений. Устыдился за то, что хотел убивать. Однако был в дурном расположении духа и несмотря на все отвращение все-таки принужден был пойти в Гороховую. Помню, что мне ужасно хотелось в ту минуту иметь с кем-нибудь ссору, но только очень сериозную. Но, придя в Гороховую, я вдруг нашел у себя в комнате Нину Савельевну, ту горничную, которая уже с час меня поджидала. Девушку эту я совсем не любил, так что она пришла сама немного в страхе, не рассержусь ли я за визит. Она всегда так приходила. Но я вдруг ей очень обрадовался, чем привел ее в восхищение. Она была недурна, но скромна и с теми их манерами, которые так ценит мещанство, так что моя хозяйка давно уже очень мне хвалила ее. Я застал их обеих за кофеем, а хозяйку в чрезвычайном удовольствии от приятной беседы. В углу, в другой комнате я разглядел Матрешу; она стояла и смотрела на мать и на гостью неподвижно и исподлобья. Когда я вошел, она не спряталась, как тогда, и не убежала; это мне очень запомнилось и несколько поразило. Показалось только с первого взгляда, что она очень похудела и что у нее жар. Я был очень ласков с Ниной, так что она ушла совсем обрадованная. Вышли мы вместе, и я два дня не возвращался в Гороховую. Мне очень надоело, хотя я скучал.

Так что наконец решился все разом покончить и лучше уехать из Петербурга: до того дошло! Но когда пришел, чтоб отказаться от квартиры, я застал хозяйку в тревоге и в горе: Матреша была третий день нездорова и каждую ночь бредила. Разумеется, я спросил сейчас, о чем бредит. (Мы говорили шопотом в моей комнате.) Она мне зашептала, что бредит "ужасти": "я дескать бога убила". Я предложил привести доктора на мой счет, но она не захотела: "Бог даст и так пройдет, не все лежит, давеча в лавочку сбегала". Я решился застать Матрешу одну, а так как хозяйка проговорилась, что к пяти часам ей надо сходить на Петербургскую Сторону, то я и положил воротиться вечером.

Впрочем совсем не знал для чего и что хотел делать. Пообедал в трактире. Ровно в пять с четвертью воротился. Я входил всегда с своим ключем. Никого, кроме Матреши, не было. Она лежала в каморке за ширмами на материной кровати и я видел, как выглянула, но сделал вид, что не замечаю. Окна были отворены. Воздух был тепл, даже жарко. Я походил и сел на диван. Все помню до последней минуты. Мне решительно доставляло удовольствие не заговаривать с Матрешей, а томить ее, не знаю почему. Я ждал целый час и вдруг она вскочила сама из-за ширм. Я слышал, как стукнули ее обе ноги о пол, когда она вскочила, потом довольно скорые шаги, и она стала на пороге в мою комнату, Я так был низок, что был доволен, что она вышла первая. О, как это все было низко и как я был унижен! Она стояла и глядела молча. В эти дни, в которые я с того времени ни разу не видел ее ближе, действительно похудела очень. Лицо ее высохло и голова наверно была горяча. Глаза стали большие и глядели на меня неподвижно, с тупым любопытством, как мне показалось сначала. Я сидел, смотрел и не трогался. И тут вдруг опять почувствовал ненависть. Но очень скоро заметил, что Матреша совсем меня не пугается, а, может быть, скорее в бреду. Но и в бреду не была. Она вдруг часто закивала на меня головой, как кивают, когда очень укоряют наивные и не имеющие манер, и вдруг подняла на меня свой маленький кулачок и начала грозить с места. Первое мгновение мне это движение показалось смешным, но дальше не мог вынести и я вдруг встал и подвинулся в страхе. На ее лице было такое отчаяние, которое невозможно было видеть в таком маленьком существе. Она все махала на меня своим кулачонком с угрозой и все кивала укоряя. Я осторожно заговорил почти шопотом и ласково от трусости, но тотчас увидел, что она не поймет, и еще более испугался. Но она вдруг стремительно закрылась обеими руками как тогда, отошла и стала к окну, ко мне спиной. Я тоже отвернулся и сел у окна. Никак не пойму, почему я не ушел тогда же и остался там ждать. Верно в самом деле чего-то ждал. Я может быть посидел бы и потом встал и убил ее, чтобы все равно покончить в отчаянии.

- Ну, сын так сын, тем лучше, а мне ведь и все равно. Обыкновенный молодой человек, очень живой и свободный, но ничего такого в нем нет. Ну, тут уж сама Лиза поступила нехорошо, молодого человека к себе приблизила из видов, чтобы в Николае Всеволодовиче ревность возбудить. Не осуждаю я этого очень-то: дело девичье, обыкновенное, даже милое. Только Николай Всеволодович вместо того, чтобы ... Далее

В зале опять носилось что-то неладное. Объявляю заранее: я преклоняюсь пред величием гения; но к чему же эти господа наши гении в конце своих славных лет поступают иногда совершенно как маленькие мальчики? Ну что же в том, что он Кармазинов и вышел с осанкою пятерых камергеров? Разве можно продержать на одной статье такую публику как наша целый час? Вообще я сделал замечание, что будь разгений, ... Далее

Огонь, благодаря сильному ветру, почти сплошь деревянным постройкам Заречья и наконец поджогу с трех концов, распространился быстро и охватил целый участок с неимоверною силой (впрочем поджог надо считать скорее с двух концов: третий был захвачен и потушен почти в ту же минуту, как вспыхнуло, о чем ниже). Но в столичных корреспонденциях все-таки преувеличили нашу беду: сгорело не более (а, может, ... Далее