Бесы Федор Михайлович Достоевский Страница: 152

Вскоре опять услышал поспешные ее шаги, она вышла в дверь на деревянную галлерею, с которой и был сход вниз по лестнице; я поспешно подошел и успел еще подглядеть, как она вошла в чулан, в роде курятника, рядом с другим местом. У окна, когда сел, опять роковая мысль скользнула в моем уме, и до сих пор не пойму, почему она так вдруг первая пришла мне в голову, а не другая; значит к тому вело. Разумеется, мелькнувшей мысли верить еще было нельзя, "но однако"... Я все ужасно помню и сердце билось сильно.

Через минуту я вновь посмотрел на часы и заметил время как можно точнее. Для чего мне нужна была тогда эта точность - не знаю, вообще в ту минуту я все хотел замечать; так что все помню теперь и вижу как сейчас. Надвигался вечер. Надо мною жужжала муха и все садилась мне на лицо. Я поймал, подержал в пальцах и выпустил за окно. Очень громко въехала внизу во двор телега. Очень громко (и давно уже) пел песню в углу двора в окне один мастеровой, портной. Он сидел за работой, и мне его было видно. Мне пришло в голову, что, так как меня никто не повстречал, когда я проходил в ворота и подымался по лестнице, то конечно не надо, чтобы теперь встретили, когда буду сходить вниз, и я осторожнее отодвинул мой стул от окна и сел так, чтоб меня не могли видеть жильцы. О, как это было подло! Взял книгу, но бросил и стал смотреть на крошечного красненького паучка на листке герани, и тут забылся. Я все помню до последнего мгновения.

Я вдруг выхватил часы. Прошло двадцать минут с тех пор как она вышла. Но я решился подождать еще ровно четверть часа. Я задал себе это время. Пришло также в голову, не воротилась ли она, а я, может быть, прослышал; но этого не могло и быть: была мертвая тишина, и я мог слушать писк каждой мушки. Вдруг у меня стало опять биться сердце. Я вынул часы: не доставало трех минут; но я все-таки их высидел, хотя сердце билось до боли. Тут я встал, надел шляпу, застегнул пальто и осмотрелся в комнате: не осталось ли следов, что я заходил? Стул передвинул ближе к окну так, как он стоял прежде. Наконец, отворил дверь, тихо запер ее моим ключом и пошел к чуланчику. Он был приперт, но не заперт; я и знал, что он не запирается, но я отворить не хотел, а поднялся на цыпочки и стал глядеть в верхнюю щелку. В это самое мгновение, подымаясь на цыпочки, я припомнил, что когда сидел у окна и смотрел на красненького паучка и забылся, то думал о том, как я приподымусь на цыпочки и достану глазом до этой щелки. Вставляя здесь эту мелочь, хочу непременно доказать, до какой степени явственно я владел моими умственными способностями, а, стало быть, не сумашедший и за все отвечаю. Я долго глядел в щель, потому что там было темно, но не совершенно, и наконец я все разглядел, что было надо...

Тогда я решил, что мне можно уйти и спустился с лестницы. Никого не встретил и никто на меня не мог показать. Часа через три мы все, без сертуков, пили в номерах чай и играли в старые карты. Лебядкин читал стихи. Много рассказывали и как нарочно все удачно и смешно, а не так как всегда глупо. Тогда был и Кирилов. Никто не пил, хотя и стояла бутылка рому, но прикладывался один Лебядкин. Прохор Малов заметил, что "когда Николай Всеволодович довольны и не хандрят, то и все наши веселы и умно говорят". Я запомнил это тогда же, стало быть, я был весел, доволен, не хандрил и умно говорил. Но я помню, что я знал тогда совершенно, что я низкий и подлый трус за мою радость освобождения и более никогда не буду благороден, ни здесь ни после смерти и никогда. И вот что еще: со мной сбылась жидовская поговорка: "Свое дурно, но не пахнет". Ибо хотя я и чувствовал про себя что подлец, но того не стыдился и вообще мало мучился. Тогда, сидя за чаем и что-то болтая с ними, строго формулировал про себя в первый раз в жизни: что не знаю и не чувствую зла и добра и что не только потерял ощущение, но что и нет зла и добра (и это было мне приятно), а один предрассудок; что я могу быть свободен от всякого предрассудка, но что если я достигну той свободы, то я погиб. Это было в первый раз сознанное в формуле и именно тогда за чаем, когда я с ними врал и смеялся не знаю о чем. Но зато я все помню. Старые, всем известные мысли часто представляются вдруг как совсем новые, даже иногда после пятидесяти лет жизни.

Но за то я все время чего-то ждал. Так и случилось: часов уже в одиннадцать прибежала дворникова девочка от хозяйки, с Гороховой, с известием ко мне, что Матреша повесилась. Я пошел за девочкой и увидел, что хозяйка сама не знала, зачем за мной присылала. Разумеется она вопила и билась очень громко, как и все они в этих случаях. Был и народ, и полицейские. Я постоял и ушел.

Меня почти не беспокоили все время, впрочем спросили, что следует. Но кроме того, что девочка была больна и бывала в бреду, так что я предлагал с своей стороны медика на мой счет, я ничего не показал. Спрашивали что-то меня и про ножик; я сказал, что хозяйка высекла, но что это было ничего. Про то, что я приходил вечером, никто не узнал. Тем дело и кончилось.

Целую неделю я совсем туда не ходил и зашел, чтобы сдать квартиру. Хозяйка все еще плакала, хотя уже возилась с своим лоскутьем и с шитьем по-прежнему. "Это я за ваш ножик ее обидела", сказала она мне, но без большого укора, точно ждала меня, чтоб сказать. Я рассчитался под тем предлогом, что нельзя же мне теперь оставаться в такой квартире, чтоб принимать в ней Нину Савельевну. Она еще раз похвалила Нину Савельевну, на прощаньи. Уходя я подарил ей пять рублей сверх должного за квартиру.

Главное мне было скучно жить до одури. Происшествие в Гороховой, по миновании опасности, я бы совсем забыл, как и все тогдашнее, если бы некоторое время я не вспоминал еще со злостью всех обстоятельств. Я изливал мою злость, на ком я мог. В это-то время, но вовсе не почему-нибудь и пришла мне мысль искалечить как-нибудь жизнь, но только как можно противнее. Я уже с год назад помышлял застрелиться; представилось нечто лучше.

Раз, смотря на хромую Марью Тимофеевну Лебядкину, прислуживавшую отчасти в углах, тогда еще не помешанную, но просто восторженную идиотку, без ума влюбленную в меня втайне (о чем выследили наши), я решился вдруг на ней жениться. Мысль о браке Ставрогина с таким последним существом шевелила мои нервы. Безобразнее нельзя было вообразить ничего. Но это было в те дни, это случилось в те дни и потому понятно. Но во всяком случае я обвенчался не из-за одного только "пари на вино после пьяного обеда". Это было в те дни, в те дни и я еще не мог знать - вот что главное. Свидетелями брака были Кирилов и Петр Верховенский, тогда случившийся в Петербурге; наконец, сам Лебядкин и Прохор Малов (теперь умер). Более никто никогда не узнал, а те дали слово молчать. Мне всегда казалось это молчание как бы гадостью, но до сих пор оно не нарушено, хотя я и имел намерение объявить; теперь объявляю заодно.

Обвенчавшись я тогда уехал в губернию к моей матери. Я поехал для развлечения. В нашем городе я оставил по себе идею, что я помешан - идею, до сих даже пор не искоренившуюся и мне несомненно вредную, о чем объясню ниже, а теперь упоминаю для этих листков. Потом я уехал заграницу и пробыл четыре года.

Я был на Востоке, на Афоне выстаивал восьмичасовые всенощные, был в Египте, жил в Швейцарии, был даже в Исландии; просидел целый годовой курс в Гетингене. В последний год я очень сошелся с одним знатным русским семейством в Париже и с двумя русскими девицами в Швейцарии. Года два тому назад, в Франкфурте, проходя мимо бумажной лавки, я, между продажными фотографиями, заметил маленькую карточку одной девочки, одетой в изящный детский костюм, но очень похожую на Матрешу. Я тотчас купил карточку и, придя в отель, положил на камин. Здесь она так и пролежала с неделю нетронутая, и я ни разу не взглянул на нее, а уезжая из Франкфурта, забыл взять с собой.

Заношу это именно, чтобы доказать, до какой степени я мог властвовать над моими воспоминаниями, и стал к ним бесчувствен. Я отвергал их все разом в массе, и вся масса послушно исчезала, каждый раз как только я того хотел. Мне всегда было скучно припоминать прошлое и никогда я не мог тосковать о прошлом, как делают почти все, тем более, что оно было мне, как и все мое, ненавистно. Что же касается до Матреши, то я даже карточку ее позабыл на камине.

Два дня спустя после сейчас описанного случая, я встретил ее в многочисленной компании, отправлявшейся куда-то в трех колясках, окруженных верховыми. Она поманила меня рукой, остановила коляску и настоятельно потребовала, чтоб я присоединился к их обществу. В коляске нашлось мне место, и она отрекомендовала меня смеясь своим спутницам, пышным дамам, а мне пояснила, что все отправляются в ... Далее

- То предоставьте мне, разумеется! Я отлично ее выдам за Маврикия Николаевича, которого между прочим вовсе не я у саду посадил, не возьмите еще этого в голову. Я ведь его боюсь теперь. Вот вы говорите: на беговых дрожках, а я так-таки мимо пролепетнул... право, если с ним револьвер?.. Хорошо, что я свой захватил. Вот он (он вынул из кармана револьвер, показал и тотчас же опять спрятал) - захватил ... Далее

- Я не по злобе, поймите; мне все равно. Я потому, чтобы быть спокойным за наше дело. На человека положиться нельзя, сами видите. Я ничего не понимаю, в чем у вас там фантазия себя умертвить. Не я это вам выдумал, а вы сами еще прежде меня и заявили об этом первоначально не мне, а членам за границей. И заметьте, никто из них у вас не выпытывал, никто из них вас и не знал совсем, а сами вы пришли ... Далее